Неточные совпадения
Толстый дворецкий, блестя круглым бритым
лицом и крахмаленным бантом белого галстука, доложил, что кушанье готово, и дамы
поднялись. Вронский попросил Свияжского подать руку Анне Аркадьевне, а сам подошел
к Долли. Весловский прежде Тушкевича подал руку княжне Варваре, так что Тушкевич с управляющим и доктором пошли одни.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком
к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв
лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от
лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой,
поднялся и сказал...
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь
к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть,
лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться
лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь
поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем
поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по
лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается
к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит
к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Через два часа Клим Самгин сидел на скамье в парке санатории, пред ним в кресле на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее
лицо его, похожее на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было в них что-то сонное, тупое. Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы на его голове, перебирал пряди седой бороды, борода лежала на животе, который
поднялся уже
к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
Но Самгин уже знал: начинается пожар, — ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом, вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали все дальше по хребту ее и весело кланялись в обе стороны. Самгин видел, что
лицо в зеркале нахмурилось, рука
поднялась к телефону над головой, но, не поймав трубку, опустилась на грудь.
Невыспавшиеся девицы стояли рядом, взапуски позевывая и вздрагивая от свежести утра. Розоватый парок
поднимался с реки, и сквозь него, на светлой воде, Клим видел знакомые
лица девушек неразличимо похожими; Макаров, в белой рубашке с расстегнутым воротом, с обнаженной шеей и встрепанными волосами, сидел на песке у ног девиц, напоминая надоевшую репродукцию с портрета мальчика-итальянца, премию
к «Ниве». Самгин впервые заметил, что широкогрудая фигура Макарова так же клинообразна, как фигура бродяги Инокова.
«Четыре месяца! Еще четыре месяца принуждений, свиданий тайком, подозрительных
лиц, улыбок! — думал Обломов,
поднимаясь на лестницу
к Ильинским. — Боже мой! когда это кончится? А Ольга будет торопить: сегодня, завтра. Она так настойчива, непреклонна! Ее трудно убедить…»
Но когда узнала, что она и
к обеду не может прийти, она встревожилась за ее здоровье и
поднялась к ней сама. Отговорка простудой не обманула ее. Она по
лицу увидала, а потом, поправляя косу, незаметно дотронулась до лба и удостоверилась, что простуды нет.
Широкими, но поспешными шагами, с тревогой на
лице, перешла она через двор и
поднялась к Вере. Усталости — как не бывало. Жизнь воротилась
к ней, и Райский радовался, как доброму другу, страху на ее
лице.
Поднявшись на гривку, он остановился, повернулся
к нам
лицом, помахал рукой и скрылся за гребнем.
Он остановился, как будто злоба мешала ему говорить. В комнате стало жутко и тихо. Потом он повернулся
к дверям, но в это время от кресла отца раздался сухой стук палки о крашеный пол. Дешерт оглянулся; я тоже невольно посмотрел на отца.
Лицо его было как будто спокойно, но я знал этот блеск его больших выразительных глаз. Он сделал было усилие, чтобы
подняться, потом опустился в кресло и, глядя прямо в
лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
Фигура
поднялась, с трудом перешла комнату и села
к нему на диван, так, чтобы свет не падал на
лицо. Он заметил, что
лицо было заплакано и глаза опущены. Она взяла его за руку и опять точно застыла.
Дед, упираясь руками в стол, медленно
поднялся на ноги,
лицо его сморщилось, сошлось
к носу, стало жутко похоже на топор.
Глаза у ней были пришиты
к лицу невидимыми ниточками, легко выкатываясь из костлявых ям, они двигались очень ловко, всё видя, всё замечая,
поднимаясь к потолку, когда она говорила о боге, опускаясь на щеки, если речь шла о домашнем.
Анна Михайловна вынула из кошелька и в темноте подала ему бумажку. Слепой быстро выхватил ее из протянутой
к нему руки, и под тусклым лучом,
к которому они уже успели
подняться, она видела, как он приложил бумажку
к щеке и стал водить по ней пальцем. Странно освещенное и бледное
лицо, так похожее на
лицо ее сына, исказилось вдруг выражением наивной и жадной радости.
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое
лицо. Это был, очевидно, Роман.
Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся
к стене девушки, он
поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку в шею.
Вдруг Ипполит
поднялся, ужасно бледный и с видом страшного, доходившего до отчаяния стыда на искаженном своем
лице. Это выражалось преимущественно в его взгляде, ненавистно и боязливо глянувшем на собрание, и в потерянной, искривленной и ползучей усмешке на вздрагивавших губах. Глаза он тотчас же опустил и побрел, пошатываясь и всё так же улыбаясь,
к Бурдовскому и Докторенку, которые стояли у выхода с террасы; он уезжал с ними.
Ему навстречу с дивана
поднялась дама в черном шелковом платье с воланами и, поднеся батистовый платок
к бледному
лицу, переступила несколько шагов, склонила тщательно расчесанную, душистую голову — и упала
к его ногам…
Эти слова точно пошатнули Кожина. Он сел на лавку, закрыл
лицо руками и заплакал. Петр Васильич крякнул, баушка Лукерья стояла в уголке, опустив глаза. Феня вся побелела, но не сделала шагу. В избе раздавались только глухие рыдания Кожина. Еще бы одно мгновение — и она бросилась бы
к нему, но Кожин в этот момент
поднялся с лавки, выпрямился и проговорил...
Поднимаясь по лесенке на крыльцо, он
лицом к лицу столкнулся с дочерью Феней, которая с тарелкой в руках летела в погреб за огурцами.
Петр Елисеич наливал стаканы, а Нюрочка подавала их по очереди. Девочка была счастлива, что могла принять, наконец, деятельное участие в этой церемонии, и с удовольствием следила, как стаканы быстро выпивались,
лица веселели, и везде
поднимался смутный говор, точно закипала приставленная
к огню вода.
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою улицей по всему Туляцкому концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым, и круто
поднималась в гору прямо
к господскому дому, который
лицом выдвинулся
к фабрике. Всю эту дорогу отлично было видно только из сарайной, где в критических случаях и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
Лихонин поспешно
поднялся, плеснул себе на
лицо несколько пригоршней воды и вытерся старой салфеткой. Потом он поднял шторы и распахнул обе ставни. Золотой солнечный свет, лазоревое небо, грохот города, зелень густых лип и каштанов, звонки конок, сухой запах горячей пыльной улицы — все это сразу вторгнулось в маленькую чердачную комнатку. Лихонин подошел
к Любке и дружелюбно потрепал ее по плечу.
— Право, настоящая дура! — уже сердито проговорила m-lle Эмма,
поднимаясь с пола. — Ну,
к чему было
лицо ногтями царапать?..
Дормез остановился перед церковью, и
к нему торопливо подбежал молодцеватый становой с несколькими казаками, в пылу усердия делая под козырек. С заднего сиденья нерешительно
поднялся полный, среднего роста молодой человек, в пестром шотландском костюме. На вид ему было лет тридцать; большие серые глаза, с полузакрытыми веками, смотрели усталым, неподвижным взглядом. Его правильное
лицо с орлиным носом и белокурыми кудрявыми волосами много теряло от какой-то обрюзгшей полноты.
Когда Лаптев, в сопровождении Блинова и Прейна,
поднимался на церковную паперть,
к церкви успели подъехать три следующих экипажа, из которых торопливо повыскакивали Горемыкин, Майзель, Вершинин и двое еще не известных
лиц.
Гибким движением всего тела она
поднялась с дивана, подошла
к постели, наклонилась
к лицу матери, и в ее матовых глазах мать увидала что-то родное, близкое и понятное.
Указательный палец
поднимается сам собой, а «лохматый»,
к немалому своему испугу и удивлению товарищей, обязывается исчезнуть с
лица земли.
В первые минуты на забрызганном грязью
лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова с усилием
поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит
к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается
к своему орудию.
Как некий триумфатор высадился Полозов и начал
подниматься по устланной коврами и благовонной лестнице.
К нему подлетел человек, тоже отлично одетый, но с русским
лицом — его камердинер. Полозов заметил ему, что впредь будет всегда брать его с собою, ибо, накануне, во Франкфурте, его, Полозова, оставили на ночь без теплой воды! Камердинер изобразил ужас на
лице — и, проворно наклонясь, снял с барина калоши.
Солнце уже
поднялось довольно высоко и ярко золотило куполы церквей, когда мы подъехали
к монастырю. В тени еще держался мороз, но по всей дороге текли быстрые мутные ручьи, и лошадь шлепала по оттаявшей грязи. Войдя в монастырскую ограду, у первого
лица, которое я увидал, я спросил, как бы мне найти духовника.
Шатов, совершенно всеми забытый в своем углу (неподалеку от Лизаветы Николаевны) и, по-видимому, сам не знавший, для чего он сидел и не уходил, вдруг
поднялся со стула и через всю комнату, неспешным, но твердым шагом направился
к Николаю Всеволодовичу, прямо смотря ему в
лицо. Тот еще издали заметил его приближение и чуть-чуть усмехнулся; но когда Шатов подошел
к нему вплоть, то перестал усмехаться.
Митька встал. Из-под него
поднялся здоровый детина; но лишь только он обернулся
лицом к разбойникам, все вскрикнули от удивления.
Порфирий Владимирыч не может прийти в себя от изумления. Он торопливо
поднимается со стула, обращается
лицом к образу и начинает молиться.
Варнава начал выступать. Вот он делает шаг, вот трепещущая рука труса шевельнулась, отделилась и стала
подниматься тихо и медленно, но не
к усам капитана, а неукоснительно прямо
к лицу исправника.
Матвей
поднялся на постели, повернул
лицо к Дыме и спросил...
Это был тот, что подходил
к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка увидел его первый,
поднявшись с земли от холода, от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с
лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами… Может быть, ему было жалко, а может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
Мурин
поднялся навстречу входившему Передонову с преувеличенно радостными восклицаниями,
лицо его сделалось еще слаще, глазки замаслились, — и все это не шло
к его дюжей фигуре и взлохмаченным волосам, в которых виднелись даже кое-где былинки сена.
Но однажды,
поднявшись к старцу Иоанну и оглянув толпу, он заметил в ней одинокий, тёмный глаз окуровского жителя Тиунова: прислонясь
к стволу сосны, заложив руки за спину, кривой, склонив голову набок, не отрываясь смотрел в
лицо старца и шевелил тёмными губами. Кожемякин быстро отвернулся, но кривой заметил его и дружелюбно кивнул.
На
лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его
к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени,
поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на
лицо ей.
Она опустила голову, словно задумалась, поднесла платок
к губам, и судорожные рыдания с потрясающею силою внезапно исторглись из ее груди… Она бросилась
лицом на диван, старалась заглушить их, но все ее тело
поднималось и билось, как только что пойманная птичка.
В ее
лице тронулись какие-то оставшиеся непроизнесенными слова, и она вышла. Некоторое время я стоял, бесчувственный
к окружающему, затем увидел, что стою так же неподвижно, не имея ни сил, ни желания снова начать жить, — у себя в номере. Я не помнил, как
поднялся сюда. Постояв, я лег, стараясь победить страдание какой-нибудь отвлекающей мыслью, но мог только до бесконечности представлять исчезнувшее
лицо Биче.
Мерцалов ожидал, что после этих беспорядочных, озлобленных криков старик
поднимется и уйдет, но он ошибся. Старик приблизил
к нему свое умное, серьезное
лицо с седыми баками и сказал дружелюбно, но серьезным тоном...
Старик вдруг
поднялся на оба локтя и близко придвинул свое
лицо к лицу Оленина.
Та же пустота везде; разумеется, ему и тут попадались кой-какие
лица; изнуренная работница с коромыслом на плече, босая и выбившаяся из сил,
поднималась в гору по гололедице, задыхаясь и останавливаясь; толстой и приветливой наружности поп, в домашнем подряснике, сидел перед воротами и посматривал на нее; попадались еще или поджарые подьячие, или толстый советник — и все это было так засалено, дурно одето, не от бедности, а от нечистоплотности, и все это шло с такою претензией, так непросто: титулярный советник выступал так важно, как будто он сенатор римский… а коллежский регистратор — будто он титулярный советник; проскакал еще на санках полицеймейстер; он с величайшей грацией кланялся советникам, показывая озабоченно на бумагу, вдетую между петлиц, — это значило, что он едет с дневным
к его превосходительству…
Зная нрав Глеба, каждый легко себе представит, как приняты были им все эти известия. Он приказал жене остаться в избе, сам
поднялся с лавки, провел ладонью по
лицу своему, на котором не было уже заметно кровинки, и вышел на крылечко. Заслышав голос Дуни, раздавшийся в проулке, он остановился. Это обстоятельство дало, по-видимому, другое направление его мыслям. Он не пошел
к задним воротам, как прежде имел намерение, но выбрался на площадку, обогнул навесы и притаился за угол.
Татьяна показалась ему выше, стройнее; просиявшее небывалою красотой
лицо величаво окаменело, как у статуи; грудь не
поднималась, и платье, одноцветное и тесное, как хитон, падало прямыми, длинными складками мраморных тканей
к ее ногам, которые оно закрывало.
Минут через пять они все трое
поднимались вверх по лестнице гостиницы, где остановился Степан Николаевич Губарев… Высокая стройная дама в шляпке с короткою черною вуалеткой проворно спускалась с той же лестницы и, увидав Литвинова, внезапно обернулась
к нему и остановилась, как бы пораженная изумлением.
Лицо ее мгновенно вспыхнуло и потом так же быстро побледнело под частой сеткой кружева; но Литвинов ее не заметил, и дама проворнее прежнего побежала вниз по широким ступеням.
А по праздникам, рано, когда солнце едва
поднималось из-за гор над Сорренто, а небо было розовое, точно соткано из цветов абрикоса, — Туба, лохматый, как овчарка, катился под гору, с удочками на плече, прыгая с камня на камень, точно ком упругих мускулов совсем без костей, — бежал
к морю, улыбаясь ему широким, рыжим от веснушек
лицом, а встречу, в свежем воздухе утра, заглушая сладкое дыхание проснувшихся цветов, плыл острый аромат, тихий говор волн, — они цеплялись о камни там, внизу, и манили
к себе, точно девушки, — волны…